Дорогие товарищи! В связи с девяносто седьмой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции и актуализацией старых песен о главном прошу вас, ветераны жизни, которые такие же как я, только умные, разъяснить мне значение некоторых священных строк, до боли знакомых каждому советскому пионеру. С детства тревожат они меня своей замысловатой неразгаданностью, манят и пугают, приводя в восторг и смущение. Вот это, например.

Неба утреннего стяг...

В жизни важен первый шаг.

Слышишь: реют над страною

Ветры яростных атак!

Как соотносятся первая и вторая строчки? Соотносятся ли они вообще, или автор тупо “рыбу” оставил? Нет, неба стяг я понимаю, красное, значит, а первый шаг причем? Куда? Реющие ветры представить себе с трудом могу, но ветры атак - это как так?

И вновь продолжается бой,

И сердцу тревожно в груди.

И Ленин - такой молодой,

И юный Октябрь впереди!

Дальше - больше. Бой продолжается вновь. Если продолжается, то почему вновь? А если вновь, почему не начинается? О каких боях идет речь в семьдесят четвертом году, за пять лет до Афгана? Тут не только сердце в груди растревожится, но и печенка с селезенкой сдисфункционируют.

Ленин. В 1917-м ему сорок семь стукнуло. Какой такой молодой? Такой какой? И почему он позади Октября, юного к тому же? На этой строчке мой детский мозг отказывался работать и готов был расплавиться. Октябрь - это месяц, нет? Или это кличка одного из ленинских подельников? Тогда почему мы о нем ничего не знаем? Моя тетя, будучи в то героическое время уже взрослой девицей, выступавшей, как Бурлакова Фрося, во всех мыслимых и немыслимых самодеятельных концертах, пела “юный Спартак впереди”. Так ей казалось логичнее, как-то у нее в голове это все прекрасно укладывалось. Тут - восстание Спартака, там - Ленин… молодой. Надо отдать ей должное, она и в современность прекрасно вписывается: Крымом гордится, хохлов ругает, Путина хвалит, мечтает, чтобы дочка ее, моя родная двоюродная сестра, в Париже осталась жить навсегда.

Вы, конечно, можете посмеяться над мелочностью и ничтожеством моих раздумий и тревог, а мне не до смеха. Как раньше тупенькая девочка чувствовала себя чужеродным элементом среди монолитного позитива пионерской дружины имени Павлика Морозова, так и сейчас, земную жизнь пройдя до половины и заблудившись в сумрачном лесу, стоит она, одинокая, жизнью битая и ничему не наученная, кругом себя взирает, вздыхает глубоко и растерянно.

Мои прабабки не носили трусов. Да, не носили никогда, поскольку ни трусы, ни трусозаменители  не были предусмотрены русским народным костюмом нашей волости. Лишь одна из прабабок, та, что была панского роду, может, и носила какие панталоны, но три другие - точно нет.
Ни чулок, ни носков тоже не было, все лето ходили босиком, а зимой - в валенках. Количество пар валенок драматически не совпадало с количеством способных к самостоятельному передвижению душ в семье, поэтому выдавались они… нет, не по принципу “кто первый встал”, а тем, кому нужнее. За дровами в лес так и ехали - в валенках на босу ногу. А морозы в те стародавние времена трещали лютые, не чета нынешнему раскиселью.
Какую обувь носили осенью и весной? Даже подумать страшно. Подозреваю, что межсезонье приравнивалось к лету и подразумевало летнюю форму одежды. Лапти - да, были, их еще мои деды умели плести, и бабки носили, но только по большим праздникам в церковь.
Бабушка моя панталоны первый раз надела, будучи вполне взрослой, если не ошибаюсь, уже после войны. Это были потрясающие воображение изделия советского  prêt-à-porter с резинками у колена. Их продавали в местном сельпо в нагрузку к хлебу. В трусах современного покроя, привозимых дочками в подарок и стыдливо именуемых плавками, она успела пощеголять только в последние годы жизни.

Это информация для тех, кто по совету Александра Васильева готовится облачиться в традиционное наше, исконно русское, сермяжное и домотканое, жемчугами расшитое.

Если вы хотите посмотреть на дом, где Гоголь "Мертвые души" писал, то вам надо от площади Барберини пройти вверх по Via Sistina. Это совсем рядом, с правой стороны, обшарпанный рыжий домишко. Стоит, прижмурив ставни, невзирая. А если на противоположную сторону перейти и голову задрать, улица-то узкая, то можно увидеть и дом, и небо. Стоишь себе, как дурочка, улыбаешься, озираешься на прохожих итальянцев: Гоголь, мол, наше все, вот прямо здесь и про Коробочку, и про Собакевича. А они идут себе по своим итальянским делам, и им как будто все равно. Притворяются, конечно.

Только Гоголя вы здесь уже не увидите. Разве что рано утром придете, тогда, может, и мелькнет его разлетайка в одном из переулков. Это он в харчевню свою любимую пошел, Антико кафе Греко. Но там теперь его никто не ждет. Вместо макарон его любимых - пирожные советского вида, и официанты глаза закатывают, типа “вас много, а я один”.

Если дальше вверх по улице Систина пройти, то как раз выйдешь к Испанским ступеням. Не ошибетесь, идите прямо к египетскому обелиску. Этих обелисков там, как грибов в брянском лесу, на всех площадях понаставлены. Зачем? А чтоб красиво было.

От обелиска спускаемся вниз по знаменитым ступеням. Только, повторяю, утром надо приходить, до девяти пятнадцати, до появления первой китайской группы. А если днем придете, то ступеней вообще не увидите, они туристами засижены в прямом и переносном смысле.

Вот где-то здесь Одри ела свое мороженое. Но там она не вспоминается почему-то, становясь просто мухой незначительной.

От подножия ступеней можно опять вверх пройти. По улице Бабуино я шла, ускоряя шаг *поёт*. И как раз выйти на Пьяцца дель Пополо. Там на выходе на площадь, справа, есть магазинчик, где в витрине сумочка моей мечты так и осталась. До сих пор не пойму, жалею ли я об этом. Нет, наверное. Купила бы я ее, и что? А вот что, не осталось бы у человека ни одной мечты. Без мечты - что за жизнь? А так, пусть ждет, может, я еще вернусь.

He wore: the dress uniform of a cavalry general – blue tunic, gold collar with three silver stars, black trousers with red stripe and a helmet with green peacock feathers.

She wore: white hat and veil, a long white silk dress with red and white fabric roses tucked into a red sash, and an ermine stole on her shoulders.

thetelegraph